Предлагаемый читателям текст — «живая биография», которая не просто загружает нас датами, но показывает ключевые, знаковые события в жизни человека, ведь только принципиальные эпизоды прошлого остаются в памяти с годами. Очерк знакомит нас с характерными особенностями описываемого времени. Суровая жизнь в духовных учебных заведениях, массовый поток детей духовенства в светские учебные заведения, бедность студентов непосредственно вплетены в судьбу автора. «Высшее духовное святилище», как автор назвал Санкт-Петербургскую Духовную Академию, и некоторые её насельники также нашли своё место на страницах очерка.

При своих исторических достоинствах автобиография даёт не только представление о жизни конкретного человека, но и возможность задуматься о важности достойных человеческих отношений в целом — о чём неустанно свидетельствует Церковь. Взаимопомощь способна менять судьбы. Поддержка преподавателем Леонтием Васильевичем Гурновым в Псковской семинарии помогла Петру Кузьмичу решиться на высшее образование; архимандрит Владимир (Петров), инспектор Академии, стал неожиданным благодетелем, позволив начать обучение; а предприниматель и издатель Александр Александрович Пороховщиков показал себя как настоящий христианин, у которого «правая рука не знает, что делает левая». Задумываемся ли мы о людях, которые сыграли схожую роль в нашей жизни?

При желании можно также ознакомиться с выразительной книгой о всей семье Березовских — «Жизнь простого человека: воспоминания», которая является живописной сагой нескольких поколений на протяжении бурных событий XIX — XX веков. Эта летопись вместила страницы страшного, но не такого уж далёкого прошлого: коллективизацию, голод, советское студенчество,  гитлеровский плен и колымские лагеря.

Во время чтения этой автобиографии можно сделать массу маленьких открытий, сравнивая какой жизнь человека была «тогда», и какая она «сегодня».

Березский Петр Кузьмич. Земский врач Псковского медицинского участка

Я сын священника. Родился 3-го июня 1842 года в погосте Полонске Псковского уезда. Будучи вторым по возрасту между моими четырьмя братьями, я осиротел после смерти отца, имея пять лет отроду. Оставшейся без средств к существованию матушке моей удалось исходатайствовать себе место просфорни в том же Полонском погосте, в котором отец мой был священником, и где я имел приют всё время до окончания мною курса в Медико-Хирургической Академии. До десятилетнего возраста я жил и воспитывался на средства моей матери; она же научила меня и первоначальной грамоте по русско-славянскому букварю. Девяти лет я был отвезён матушкой в Псковское Духовное училище или тогдашнюю бурсу, из которой в 1859 году был переведён в Псковскую Духовную Семинарию.

Бурсацкая жизнь с её, ежедневно производившимися на моих глазах экзекуциями в течение 8-ми лет отразилась с одной стороны на моём, в настоящее время, робком и впечатлительном характере, а с другой стороны на закалённости в перенесении разного рода житейских невзгод и лишений. К счастью бурсаков, гуманитарно-освободительное время начала шестидесятых годов, по выражению сенатора Ровинского, «из битого царства – вдруг небитое стало», благотворно сказалось и на их жизни. Наше духовное начальство и воспитатели-педагоги стали относится к воспитуемым человечнее. Царившие до этого времени в приёмах духовного воспитания ветви с березового древа знания по малу изгонялись, а любители их — педагоги заменялись другими. Между учительствовавшим в это время персоналом был образованный и добродушный профессор Л. В. Гурнов, который у своих учеников не ограничивал поле знания одной предстоявшей им духовной деятельностью, а расширял его по способностям своих слушателей; направлял их и сам подготавливал для поступления в те или другие высшие и специальные учебные заведения. При поддержке этого гуманного учителя начал подготавливаться для поступления в Медико-Хирургическую Академию или Технологический институт и я. Но так как общежитие студентов в это время в первой уже было закрыто, то, за неимением средств, я и решил готовиться во второй.

Не исключаясь из Семинарии, я, будучи воспитанником среднего её отделения, в июле 1862 года взял отпускной билет в Санкт-Петербург и, собрав необходимую для проезда по железной дороге сумму в 3 рубля 21 копейку, с одной сменой белья и несколькими книжками с благословения моей матушки направился в столицу. Прощаясь с родственниками в Пскове, к дорожной сумме я заполучил еще около двух рублей, с которыми и сел на поезд. Дорогой, благодаря заботам родных, расходоваться на продовольствие не приходилось, и я прибыл в Петербург, по моим Псковским расчетам, маленьким Крезом. Прибыв в Петербург, я хотел поскорее увидеть Технологический институт и потому, остановился в существовавший тогда на углу Загородного и Большого Царскосельского проспектов, Троицкой гостинице. Прожив в этой гостинице два дня, я поинтересовался узнать, что будет стоить суточное мое в ней прибывание, и глубоко был огорчен и испуган внушительным заявлением полового, что находящихся у меня наличных средств недостаточно для расчета за прожитые мною два дня. Посоветовав мне поскорее убираться из гостиницы, великодушный половой видимо намеренно не довзял с меня следовавших ему 50 копеек, с которыми я оказался, как в пустыни, к третьему вечеру моего пребывания на шумных и многолюдных улицах Петербурга. Между тем в эти два дня я успел узнать в канцелярии Технологического института, что приемные экзамены в него начнутся не раньше 7-го августа. Что мне было делать? Только в это время я почувствовал всю безысходность своего положения и готов был немедленно возвратится в Псков; но в чём суть? В кармане оставалось всего несколько копеек. В горьком раздумье, с разочарованием в успехе за предстоявшее, я голодный до вечера слонялся по улицам Петербурга. С наступлением же сумерек начал накрапывать дождик, и я должен был искать себе ночлег. Великодушный поступок со мною намеренного в Троицкой гостинице ободрил меня, и я опять направился к ней; но каково же было моё положение, когда в гостинице объявили, что искомый мною служка куда-то отбыл. На улицах в это время уже горели фонари. Измученный бесцельным скитанием по улицам физически и совсем упавший духом, я помню, что не в состоянии был сдвинуться с места у подъезда гостиницы и, как остолбенелый, навязался на глаза стоявшему у противоположной будки городовому. Поведав ему свое горе, я просил его указать мне какое-либо место для ночлега. Дождь же в это время хлестал немилосердно, и городовой, видя меня порядочно измокшего, до того участливо ко мне отнесся, что предложил переночевать в его будке, поставив при этом условие, чтобы я расположился на печке. Переночевав на крошечной печке моего добродушного будочника и, поблагодарив его за приют, я на другой день рано утром был уже у здания Священного Синода, где осведомился у сторожей о судьбе когда-то служившего в нём, столоначальником, моего дальнего родственника А. И. Полонского, которого я знал только по рассказам о нём моих родных. К сожалению, спрошенные сторожа ничего о моём родственнике сказать не умели, но зато посоветовали узнать о его местожительстве в адресном столе, куда я и направился. Добыв адрес, я отыскал по нему моего родственника где-то на Большой Садовой улице. Но тут опять разочарование. Из разговора оказалось, что родственник мой уже давно без места и жил в углу, занимаемом его глубокой старушкой-матушкой, а потому и помочь мне в моем положении не мог. Прощаясь с безнадежным моим родственником, я получил от него совет попытать счастья насчёт моего приюта до начала экзаменов через начальство Петербургских духовно-учебных заведений. При этом мне пришёл на память товарищ мой по Псковской семинарии М. И. Хазанович, уже несколько лет перед этим перешедший в Санкт-Петербургскую Семинарию. Обрадовавшись родившейся у меня мысли о возможности приютится на время каникул у вышеозначенного товарища, я распрощался со своим родственником и, по сообщенному им мне адресу, направился к духовной семинарии. Пробираясь к ней по Невскому проспекту, я должен был проходить через Александро-Невскую Лавру и мимо здания Духовной Академии. Одетый в сюртук семинарского покроя и с покрытой картузом головой, я не без робости подходил к зданию высшего духовного святилища, стоявшего, как мне в то время думалось, во главе управления духовно-учебными заведениями.

Но вот, наконец, тут Провидению и угодно было проявить на мне божественную Свою милость. Проходя по тротуару академического здания, я повстречался с шедшим против меня монахом с архимандритским крестом на груди. Как воспитанник семинарии, я, сняв картуз, подошел к встретившемуся под благословение. Преподав последнее, архимандрит остановил меня, распросил подробно о моём звании и цели прибытия в Петербург, и узнав о моём бесприютно-скитальческом положении, предложил идти за ним. Войдя в здание академии и следуя за архимандритом по длинному, полутёмному коридору, я оказался у двери с надписью на ней: «Квартира Инспектора». Прочитав надпись, я до такой степени оробел и смутился, что готов был возвратиться вспять. Заметив мое смущение, архимандрит ласково ободрил меня, за руку ввёл в свою квартиру, где и предложил к моим услугам одну из комнат. Здесь я приятно выслушал от архимандрита, что могу рассчитывать на его обо мне попечение впредь до моего поступления в Технологический Институт. Первым, таким образом подавшим руку спасительной для меня в Петербурге помощи, оказался бывший инспектор Санкт-Петербургской Духовной Академии, а ныне Архиепископ Казанский Владимир (Петров).

Получив при его посредстве из правления Псковской Духовной Семинарии мои документы и увольнительное из духовного звания свидетельство, я в августе начал держать экзамены в Технологический Институт; но к великому моему и отца Владимира огорчению по результатам конкурентного экзамена я поступить в Институт не мог. Оставалось или опять возвратиться в родной Псков, или же держать экзамены в другие учебные заведения. Посоветовавшись с моим патроном, я решил держать экзамены в Медико-Хирургическую академию, в число своекоштных студентов которой я и был принят 15-го сентября 1862 года.

Окончив мои экзамены в академию и узнав о зачислении меня в число её студентов, я хотя и радовался, но радость это нередко переходила в давившую меня грусть, при мысли о материальном будущем. Одновременно с моим поступлением в Медико-Хирургическую академию начались учебные занятия в приютившей меня Духовной академии. Одевшись при посредстве отца Владимира в форму медицинского студента и вращаясь в таком виде среди питомцев Духовной Академии, я, само собой разумеется, обращал на себя внимание академического начальства, во главе которого был в то время ректором нынешний Киевский митрополит Иоанникий (Руднев). Как известно, в это время идеи освободительных реформ бурным потоком разливались по учебным заведениям, а учащаяся молодёжь заявляла о себе разного рода беспорядками. Ревниво оберегая от этих беспорядков Духовную Академию, ее Преосвященный ректор не мог не относиться подозрительно к моему пребыванию в его духовном питомнике. Вследствие этого, а отчасти и потому, что к отцу Владимиру приехал на жительство его старик отец, я должен был покинуть, так спасительно приютившую меня Духовную Академию. Взаимно всплакнув с моим благодетелем и получив его обещание на ежемесячное пособие в количестве 5 рублей, я перенесся с моим скарбом в угол у кухни в доме Бельского на Самсониевский проспект.

Относясь с сердечной признательностью и глубокой благодарностью у столь человечно приютившей меня и редко вообще по доброте личности отца Владимира, я никогда не могу забыть между другими добрыми его ко мне отношениями нижеследующего случая. Живя в первый месяц по моём поступлении в Медико-Хирургическую Академию в Духовной Академии, я отсюда и ходил на лекции. Отправляясь на лекции, я имел обыкновение подходить к отцу Владимиру на благословение; и вот однажды, отпуская меня, он заметил, что из истрепавшихся моих сапогов видны были пальцы. Не сказав мне об этом ни слова, отец Владимир просит меня обождать с полчасика, и тут же, написав письмо, передаёт его мне с просьбой занести его на пути в Академию в сапожный магазин Гостиного двора и получить ответ. Передав по адресу письмо и ожидая ответа, я был крайне смущён, когда элегантно одетый владелец магазина попросил меня присесть и одному из своих приказчиков приказал выбрать для меня и примерить сапоги. Отказываясь от любезно сделанного мне предложения владельцем богатого магазина надеть выбранные приказчиком сапоги, я глубоко был взволнован, узнав, что уплату за них денег отец Владимир принимает на себя. Явившись же к нему с лекций и со слезами на глазах, благодаря его за сапоги, я был удивлён отказом его принять мою благодарность на том основании, что в этом случае по отношению ко мне он исполнил только долг человеколюбия.

Да будет навсегда благодарно памятна и священно для меня и моего потомства богатая христианскими добродетелями вообще и особенно ко мне личность Высокопреосвященнейшего Владимира.

Пользуясь пятирублёвой ежемесячной помощью отца Владимира вплоть до его назначения начальником Алтайской Духовной миссии, я, как учившийся студент, хотя и сильно нуждался в средствах к существованию, но всё-таки кое-как перебивался. За квартиру, стирку белья и свечи платил получаемыми мною от отца Владимира 5-ю рублями, а обедать бегал на Разстанную улицу около Волкова кладбища, в купеческую богадельню к женатому на сестре моего товарища по Семинарии Хозановича и ныне, кажется, ещё там служащему лекарскому помощнику Павлу Ильичу Иванову. Иногда же, с продовольственными целями, я навещал псковичей студентов Духовной Академии, из которой, благодаря их участливой обо мне заботливости, брал с собой запасы на денёк и на два белого и черного хлеба.

Благодаря добрым людям, я, таким образом, проволочил своё существование до второго курса Академии. С этого же времени для меня начался ряд ещё больших лишений. С отъездом в Алтайскую миссию отца Владимира я лишился единственно только от него получавшихся мною денежных средств и, не имея возможности платить за нанимаемый мной угол, должен был перебраться на жительство в купеческую богадельню к вышеупомянутому мной Павлу Ильичу Иванову. С этого времени я, как никогда прежде, находился с одной стороны в борьбе с лишениями в самых насущных потребностях жизни, а с другой — в бессилии, при всём моём старании, справиться с требовавшим для полулекарского экзамена аккуратного посещения, вторым курсом и его практическими лабораторными занятиями. Часто находясь вследствие этого в подавленном душевном состоянии, я одно время только на шаг был от смерти. Вспоминая об этом времени с содроганием всего моего существа, я глубоко скорблю за ту часть учащейся молодёжи, которая подобно мне должна учиться и жить впроголодь. Устав в борьбе с лишениями я, наконец, решился выйти из академии и поступить куда-либо на службу. В моё пребывание у отца Владимира, я познакомился с Синодским казначеем, добродушнейшим стариком К. П. Платоновым, при участии которого, после поданного мной прошения, я был зачислен в штат канцелярских чиновников Хозяйственного отделения при Синоде.

Как ни красна была для меня вольная в то время жизнь студента, но и служба писца в Синоде, по крайней мере с объективной её стороны, меня радовала мало. Чувствуя на своей спине гнёт старшего чиновничества над канцелярскими сошками, я не мог примиряться с употребляемыми в канцелярско-чиновном мире разными способами пролазничества и заискивания младших чернильников перед старшими и сих последних перед стоявшими во главе Управления. Канцелярские же чиновники вроде меня, будучи завалены всегда срочной работой, обязаны был под страхом строжайшей немилости держать глаза и уши настороже для отвешивания поклонов входившим должностным лицам, начиная от помощника столоначальника до директора включительно. Видя всё это, я глубоко скорбел о покинутой мною дорогой для меня Академии, связь с которой я ещё чувствовал и сердцем и ношением на себе её студенческого мундира. К счастью мелкой Синодской сошки бывший в то время директором Хозяйственного Управления, а ныне, кажется, сенатор Смирнов, человек в высшей степени гуманный, по своей доброте и справедливому отношению к служащим, был исключением. Я, например, живо и теперь представляю себе издевательство бывшего тогда начальником отделения Радкевича над подносившим к нему для подписания бумаг, не помню по фамилии, каким-то чиновником и его смешные ужимки не то пресмыкания, не то униженного самолюбия. И всё это происходило из-за какого-то, ничего само по себе не значившего росчерка, сделанного чиновником на подносимой к подписанию бумаге.

Но, слава Богу, я недолго оставался в этом мире и море чернил. Поступив в Синод без средств, я хотя и зарабатывал до 30 рублей, но скоро экипироваться не мог и потому продолжал являться на службу в форме медицинского студента, что, разумеется, оттеняло меня среди других служащих и, как увидим ниже, послужило мне потом в величайшее благо вторичного моего поступления в Академию. Произошло это отрадное для меня по воспоминанию событие таким образом, что укрепило во мне навсегда живую веру в добрых людей и ревнителей просвещения.

Выходя из Академии, я получил мои документы с подписями на них об обязательстве уплатить причитавшиеся с меня за слушание лекций деньги, которые и должны были высчитываться из моего жалованья теми местами и учреждениями, в которых я был бы на службе. Столоначальник мой, И. Г. Кулжинский напоминал мне о моём обязательстве перед Академией чуть ли не при каждой получке мною жалованья. И вот, однажды в присутствии одного лица, явившегося в хозяйственное управление Синода по делу о предполагавшейся перестройке, находившихся в Москве и состоявших в ведении Синода Певческих домов, Кулжинский повторил своё напоминание о вычете из моего жалованья за слушание лекций. Присутствовавший при  этом господин с участием посмотрел на меня и удивился, видя на мне мундир медицинского студента. Засим, расспросив обо мне столоначальника Кулжинского, мой незнакомец обратился ко мне с просьбой зайти к нему на другой день в 8 часов утра в бывшую в то время у Полицейского моста гостиницу Демут. Предполагая в пригласившем меня к себе незнакомце желание поручить мне письменную работу, я в назначенный час был в занимаемом им номере гостиницы. Ласково пригласив меня садиться, незнакомец мой, вместо ожидаемого мной разговора о письменной работе, повел речь чисто зондирующего характера, а именно: из какого я сословия, почему переменил семинарское образование на медицинское, как и почему вышел из академии и желал ли бы поступить  нее снова, если бы представилась к тому материальная возможность? Когда же я высказался за неотразимое мое желание вернуться в мою alma mater, то незнакомец мой сказал мне буквально следующее: «и прекрасно, вы дайте мне честное слово, что будете учиться, а я даю вам честное слово, что буду помогать вам денежными средствами». Трудно передать охватившее меня тогда чувство восторженной признательности и благодарности по отношению к моему незнакомцу после так доверчиво и душевно произнесённых в мой адрес слов. С той минуты он стал для меня новым благодетелем и спасителем.

Продолжая говорить со мной, мой патрон высказался, что будет помогать мне в первый год по 10 рублей в месяц, а в последующие по 15. На книги же обещал выдавать особыми суммами по мере надобности. Сообщив, что деньги будут мне высылаться почтой, мой добрый незнакомец выдал мне тут же, не помню уже, какую-то сумму на первоначальное обзаведение. Когда же я выразил желание ознакомиться с ним обстоятельнее, он сказал, что, не желая огласки, хотел скрыть от меня свою фамилию.

В виду выраженного тогда нежелания моего благородного патрона об оглашении его личности и сделанного им по отношению ко мне истинно доброго дела я по сие время хранил это имя в благодарном к нему моём сердце. Ныне, по истечении 40 лет со дня моего первоначального знакомства с моим новым в студенческой жизни благодетелем, я думаю, что не огорчу его, если поведаю моим товарищам, что давший мне возможность закончить моё медицинское образование, слава Богу, жив и по сей день. Этот по смерть мою симпатичный и дорогой для меня человек — Александр Александрович Пороховщиков — в настоящее время издатель и редактор не менее его симпатичной газеты «Русская Жизнь».

Предназначая этот автобиографический очерк для помещения в предполагаемый юбилейный по выпуску сборник, я считаю для себя душевно приятной обязанностью выразить здесь перед читающими меня моими многоуважаемыми товарищами самую глубокую благодарность Александру Александровичу Пороховщикову, давшему мне его средствами возможность закончить мое медицинское образование и считать себя полезным в деле моего общественного, беспрерывного 25-летнего скромного служения на земской ниве.

Стараясь отметить в этом очерке наиболее выдающиеся стороны из моей вообще чреватой событиями студенческой жизни, я должен еще сообщить, что не устояв в сердечных порывах к полюбившей меня и любимой мной девушке, я студентом 4-го курса на ней женился. Бывши на 5-м курсе, я во время каникул, по приглашению княжны М. М. Дудунковой-Корсаковой, исполнял обязанности врача Буригской общины сестер милосердия Порховского уезда, где жила и моя семья. Вскоре после первых родов жена моя заболела бугорчаткою легких и умерла как раз в разгаре выпускных экзаменов. Пришлось, прекратив экзамены, поехать на погребение жены и для устройства оставшейся после нее девятимесячной дочери. Возвратившись из нравственного убившей меня поездки на погребение жены, я должен был продолжать мои экзамены уже один, а это оказалось гораздо труднее, чем в группе товарищей. Но, слава Богу! Только что перенесенное горе не сломило все-таки в конец моей энергии, я окончил оставшиеся за мной экзамены и 18 января 1869 года конференцией Императорской медико-хирургической академии признан лекарем.

20 февраля 1869 года Министром внутренних дел я определён земским врачём 1-го медицинского участка Псковского уезда, в котором нахожусь на службе и по настоящее время. Определившись на службу в Псковское уездное земство через три года после его учреждения, и находясь в нем по сейчас, я был очевидцем зародышевого состояния земской медицины, принимал посильное участие в её поступательном движении вперед и, сравнивая теперь её прошлое с настоящим, могу предсказать ей прекрасную будущность на благо народа и в укор врагам земства.

Относясь к моему семейному положению, я должен сказать, что с 23 июля 1869 года я женат вторым браком на Екатерине Никандровне, урожденной Погоняловой, от которой имею 7 человек детей, требующих для их воспитания и образования так много средств, что их недостает даже и при сравнительно хорошо оплачиваемой земской службе. В особенности тяжелы заботы о воспитании детей родителям, живущим в деревне, я же так с ней свыкся, что одно время отклонил от себя предложенное было мне местным губернатором место помощника врачебного инспектора. Оставаясь всё время земским врачом в Псковском уезде, 23 февраля 1878 года я был временно назначен по Высочайшему повелению на военно-медицинскую службу старшим врачом 74-го резервного батальона, в котором и находился 5 месяцев.

Заканчивая этот автобиографический очерк, я долгом считаю выразить здесь мою сердечную признательность воспитавшей нам нашей дорогой Almae Matris в лице оставшихся в живых наших глубокоуважаемых учителей: А. Я. Крассовского, Ю. К. Траппа, М. И. Сорокина и других. Доблестные же имена отошедших в вечность моих учителей я буду свято хранить в моей памяти до дня, в который суждено будет отойти к ним и мне, их благодарному ученику.

Прошу позволения еще раз выразить мою глубокую благодарность Высокопреосвященнейшему архиепископу Казанскому Владимиру, а также издателю и редактору «Русской Жизни» Александру Александровичу Пороховщикову, как лицам, давшим мне нравственной поддержкой и материальными средствами возможность получить моё образование в горячо любимой Медико-хирургической академии».

Перепечатано из: Двадцатипятилетие врачей — бывших студентов Имп. Медико-хирургической академии выпуска 9-го декабря 1868 г.: 1868-1893 / Сост. под ред. К. Ф. Славянского и В. В. Клименко. Санкт-Петербург, 1893. С. 48-58.

Материал подготовили члены Исторического общества СПбДА Глеб Тихашин и Максим Тарасов.