{"time":1584375631000,"blocks":[{"type":"paragraph","data":{"text":"к 205-летию Чарльза Диккенса<\/b>"}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Великий английский романист Чарльз Диккенс (1812–1870), которому 7 февраля исполнилось бы 205 лет, – наиболее родственный по духу русской классике зарубежный писатель."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В России Диккенс стал известен уже с появления первых переводов в 1830-е годы, в «гоголевский период» развития русской литературы. Отечественная критика сразу обратила внимание на общность художественной манеры Н.В. Гоголя и Диккенса. Критик журнала «Москвитянин»<\/b> С.П. Шевырёв, подчеркнув в английском авторе «талант свежий и национальный», одним из первых заметил, что «Диккенс имеет много сходства с Гоголем»[1]. Близкое родство талантов отразилось и в таких определениях христианского богослова, славянофила А.С. Хомякова: «Два родных брата», «Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя»[2]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Деятельная и могучая вера в Бога, умение видеть то, чего, как говорил Гоголь, «не зрят равнодушные очи», сближали Диккенса с русскими классиками. «Великим христианином» называл английского романиста великий русский писатель-христианин Ф.М. Достоевский. В «Дневнике писателя» <\/b>(1873) он подчёркивал: «Между тем мы на русском языке понимаем Диккенса, я уверен, почти так же, как и англичане, даже, может быть, со всеми оттенками; даже, может быть, любим его не меньше его соотечественников. А, однако, как типичен, своеобразен и национален Диккенс!»[3]. Достоевский признавал благотворное влияние, которое оказывало на него диккенсовское творчество: «Никто меня так не успокаивает и не радует, как этот мировой писатель»[4]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Л.Н. Толстой ценил Диккенса как писателя безошибочного нравственного чутья. Н.С. Лесков, шедший в литературе своим самобытным путём «против течений», также высоко оценивал «английского писателя с именем, с которым очень приятно ставить своё имя»[5], узнавал в нём родственную душу, был увлечён его творчеством. Русские писатели были внимательными читателями и знатоками произведений Диккенса, видели в нём своего союзника."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В.Г. Короленко в очерке «Моё первое знакомство с Диккенсом»<\/b> (1912) описал потрясение и восторг, испытанные в отрочестве от прочтения романа «Домби и сын» <\/b>(1848). С.М. Соловьёв – племянник религиозного философа и поэта Вл. Соловьёва, внук историка С.М. Соловьёва – создал цикл стихотворений, навеянных сюжетами и образами романа «Дэвид Копперфилд» <\/b>(1850). Даже в художественном сознании всенародно любимого певца русской деревни, русской природы, русской души Сергея Есенина неожиданно оживает образ главного героя романа «Оливер Твист» <\/b>(1839):"}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Мне вспомнилась печальная история –<\/i>"}},{"type":"paragraph","data":{"text":"История об Оливере Твисте.<\/i> («Русь бесприютная»<\/b>, 1924)"}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Примеры цитат, реминисценций, ассоциаций с Диккенсом в русской литературе можно продолжить."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Среди произведений английского романиста, которые оказывали глубокое духовное воздействие, облагораживали ум и чувства, призывали к торжеству справедливости, особенно полюбились в России «Рождественские повести»<\/b> (1843–1848), благодаря которым их автор был признан классиком святочной литературы. Диккенс создал образ поющего Рождества, воспел святочную радость, победу над силами зла."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Показательна история восприятия этих повестей русскими читателями. Ещё в 1845 году литературная критика отметила диккенсовский рождественский цикл среди так называемой массовой святочной литературы: «К нынешним Святкам неутомимый Диккенс опять написал повесть <...> Имя Диккенса ручается уже за достоинство ея, и её действительно никак нельзя смешивать с остальною кучею изданий, которые родятся к празднику и умирают с праздником»[6]. Журнал «Современник»<\/b> писал в 1849 году о Диккенсе: «Он как будто пожелал быть ещё более народным, ещё более моральным, лет пять тому назад начал ряд народных сказок, избрав эпохой их появления Святки, самый народный праздник в Англии»[7]. Лесков также выделил «Рождественские повести»<\/b> из всего обширного круга святочной литературы: «они, конечно, прекрасны»; признал их «перлом создания»[8]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Диккенс в совершенстве овладел тайной эстетического воспроизведения самого духа празднования Рождества Христова, которому сопутствует особенная, одухотворённо-приподнятая, ликующая атмосфера. Г.К. Честертон – автор одной из лучших книг о Диккенсе – увидел суть праздника Рождества «в соединении веры и веселья <...> с земной, материальной стороны в нём больше уюта, чем блеска; со стороны духовной – больше милосердия, чем экстаза»[9]. Ещё в Апостольских Постановлениях (Кн. V, гл. 12) сказано: «Храните, братия, дни праздничные, и, во-первых, день Рождества Христова»<\/i>. Следует отложить все житейские заботы и попечения, всецело посвятить себя празднику. Молитвенное настроение сочетается в этот святой день и с беззаботным весельем, и с размышлениями о великом событии Священной истории, и со служением тем душеспасительным истинам, которым учит людей Рождество."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Святочная словесность в других странах, в том числе и в России, формировалась и существовала до Диккенса, отличаясь национально своеобразным колоритом, стилистикой, деталями и т.д. До диккенсовского рождественского цикла создал свою дивную «Ночь перед Рождеством»<\/b> (1831) Гоголь. И всё же художественный опыт английского классика повлиял на дальнейшее развитие святочной литературы: в одних случаях вызвал целый шквал ученических подражаний, в других – был освоен и преобразован творчески. Во многом именно от диккенсовской традиции отталкивался Лесков, вступая с мэтром рождественской беллетристики в творческое состязание, создавая свой цикл «Святочные рассказы» <\/b>(1886)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В цикле повестей Диккенса «Рождественская песнь в прозе» <\/b>(1843) и «Колокола» <\/b>(1844) признавались наиболее значительными с точки зрения их социально-критического, обличительного пафоса, направленного против жестокости и несправедливости, в защиту угнетённых и обездоленных."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Следующие три повести: «Сверчок за очагом» <\/b>(1845), «Битва жизни» <\/b>(1846), «Одержимый, или Сделка с призраком» <\/b>(1848) – написаны более в камерной, «домашней» тональности."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Литературный критик-почвенник Аполлон Григорьев, сопоставляя Диккенса с Гоголем, указывал на «узость» идеалов английского романиста: «Диккенс так же, пожалуй, исполнен любви, как Гоголь, но его идеалы правды, красоты и добра чрезвычайно узки, и его жизненное примирение, по крайней мере, для нас, русских, довольно неудовлетворительно»[10]. Но тот же Григорьев, которого не подводят художественное чутьё и литературный вкус, восторженно отозвался о повести «Сверчок за очагом»<\/b>: «действительно прекрасное, доброе и благородное произведение высокоталантливого Чарлса Диккенса “Домашний сверчок” – это светлая, поэтическая идиллия со своей милой прихотливостью фантазии, со своим вполне человеческим взглядом на вещи, со своим юмором, трогающим до слёз»[11]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"О доброй силе воздействия образов этой повести на зрителя к 200-й постановке «Сверчка за очагом»<\/b> на сцене студии Художественного театра ровно 100 лет назад было написано стихотворение «Сверчок 200-й, 1917»<\/b>[12]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Вряд ли уместно подразделять «Рождественские повести»<\/b> Диккенса на «социальные» и «домашние». Все они обладают идейно-художественной целостностью, обусловленной единством проблематики, общей для всех повестей атмосферой и главное – авторским замыслом, согласно которому писатель рассматривал свой цикл как «рождественскую миссию». Уильям Теккерей справедливо назвал Диккенса «человеком, которому святым Провидением назначено наставлять своих братьев на путь истинный»[13]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Начиная с 1843 года Диккенс ежегодно выпускал по одной рождественской повести. Став редактором журнала «Домашнее чтение»<\/b>, он включал в каждый рождественский номер специально написанный рассказ. Писатель был к тому же превосходным актёром и устраивал серию чтений своих «Рождественских повестей»<\/b>, заставляя слушателей то ликовать от восторга, то заливаться слезами от жалости. Так начался его «великий поход в защиту Рождества». Верность ему Диккенс пронёс через весь свой творческий путь."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Рождественская тематика присутствует уже в самом первом художественном творении Диккенса – «Очерки Боза»<\/b> (1834), где есть глава «Рождественский обед». «Посмертные записки Пиквикского клуба»<\/b> (1836–1837), выходившие как серийное издание, прославили молодого автора настолько, что «к осени 1836 года Пиквик пользовался в Англии большей известностью, чем премьер-министр»[14]. И если современные захватывающие сериалы – в лучшем случае короткие антракты среди забот повседневной жизни, то в дни, когда выходил «Пиквик»<\/b>, люди «считали антрактом жизнь между очередными выпусками»[15]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В «Посмертных записках Пиквикского клуба» <\/b>Диккенс снова затронул тему «благодатных святок». В 28-й «Весёлой рождественской главе...» показан праздник в Дингли Делл с изобильным застольем, танцами, играми, пением рождественского гимна и даже со свадьбой (святочная обрядность у многих народов тесно связана со свадебной), а также с непременным рассказыванием святочной истории о привидениях, которая вплетена в художественную ткань как рассказ в рассказе. В то же время повествование, на первый взгляд – весёлое и беззаботное, метафизически углубляется, уходит корнями в Священное Писание."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В цикле «Рождественских повестей»<\/b> писатель уже был готов не только к красочному изображению любимого праздника. Диккенс последовательно излагает религиозно-нравственные задачи преобразования человека и общества; идеологию, которую он назвал «рождественской». Евангельская идея единения и сплочения во Христе – фундамент этой «рождественской идеологии», заложенный в упомянутой главе «Записок Пиквикского клуба»<\/b>: «много есть сердец, которым Рождество приносит краткие часы счастья и веселья. Сколько семейств, члены коих рассеяны и разбросаны повсюду в неустанной борьбе за жизнь, снова встречаются тогда и соединяются в том счастливом содружестве и доброжелательстве»[16]. В «Весёлой рождественской главе» диссонансом к её названию и общей радостной тональности вдруг начинают звучать печальные ноты, неожиданно возникает тема смерти: «Многие сердца, что трепетали тогда так радостно, перестали биться; многие взоры, что сверкали тогда так ярко, перестали сиять; руки, что мы пожимали, стали холодными; глаза, в которые мы глядели, скрыли свой блеск в могиле...» (2, 451). Однако в этих раздумьях заключён рождественский и пасхальный пафос преодоления смерти и христианское чаяние жизни вечной. Рождество Спасителя даёт благодатную возможность живущим сплотиться, а с ушедшими соединиться в памяти. Так что с полным основанием Диккенс может воскликнуть: «Счастливые, счастливые Святки, которые могут вернуть нам иллюзии наших детских дней, воскресить для старика утехи его юности и перенести моряка и путешественника, отделённого многими тысячами миль, к его родному очагу и мирному дому!» (2, 452)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Этот образ подхватывается и углубляется в первой повести рождественского цикла. Здесь автор раздвигает узкие рамки «уютной запертой рождественской комнатки», и мотив сплочения, преодолевая узкосемейный, домашний характер, становится универсальным, приобретает вселенское звучание. «Рождественская песнь в прозе»<\/b> содержит символический образ корабля, который под завывание ветра несётся «вперёд во мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и таинственной, как сама смерть» (12, 67). Жизнь человеческая, подобно этому кораблю, ненадёжна, но надежда на спасение, уверен писатель, – в человеческом единении на основе любви по Христовой заповеди «возлюби ближнего твоего, как самого себя»<\/i> (Мф. 22: 39). Рождество Христово более других праздников призвано напомнить людям, сколь бы различными они ни казались, об их общей человеческой природе: «И каждый, кто был на корабле, – спящий или бодрствующий, добрый или злой, – нашёл в этот день самые тёплые слова для тех, кто был возле, и вспомнил тех, кто и вдали ему был дорог, и порадовался, зная, что им тоже отрадно вспоминать о нём» (12, 67)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Существо «рождественской идеологии» Диккенса составили важнейшие новозаветные идеи: покаяние, искупление, духовно-нравственное возрождение через милосердие и деятельное добро. На этой основе строит писатель свою возвышенную апологию Рождества: «Это радостные дни – дни милосердия, доброты, всепрощения. Это единственные дни во всём календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних, – даже неимущих и обездоленных, – таких же людей, как они сами, бредущих одной с ними дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путём» (12, 11)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В «Рождественских повестях»<\/b> сама атмосфера намного важнее сюжета. Например, «Рождественская песнь в прозе»<\/b>, по замечанию Честертона, «поёт от начала до конца, как поёт счастливый человек по дороге домой <...> Поистине это – рождественская песнь и ничто другое»[17]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Словно песенка, звучит «сказка о семейном счастье» «Сверчок за очагом»<\/b>. Сюжет развивается под мирную мелодию песенок чайника и сверчка, и даже главы называются «Песенка первая», «Песенка вторая»..."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"А повесть «Колокола»<\/b> – это уже не «песенка» и даже не «рождественская песнь», но «рождественский боевой гимн. Нигде не обнаруживал Диккенс столько гнева, ярости и презрения»[18] к власть имущим изуверам, угнетателям народа, обрекающим простых людей на голод, нищету, болезни, невежество, бесправие, нравственное вырождение, физическое вымирание. Писатель рисует картины такой «предельной безнадёжности, такого жалкого позора» (12, 167–168) и отчаяния, что читатель будто слышит скорбное заупокойное пение: «Дух твоей дочери, – сказал колокол, – оплакивает мёртвых и общается с мёртвыми – мёртвыми надеждами, мёртвыми мечтами, мёртвыми грёзами юности» (12, 156)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Диккенс не просто жалел народ и боролся за него. Писатель горячо выступал в защиту народа, потому что сам был неотделимой его частью, «не просто любил народ, в этих делах он сам был народом»[19]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Диккенс словно бьёт в набат, призывно звонит во все колокола. Повесть венчает открытое авторское слово. Верный своей «рождественской миссии», Диккенс обращается к читателю с пламенной проповедью, стремясь донести её до сердца каждого человека – того, «кто слушал его и всегда оставался ему дорог» (12, 192): «старайся исправить её <действительность – А.Н.-С.>, улучшить и смягчить. Так пусть же Новый год принесёт тебе счастье, тебе и многим другим, чьё счастье ты можешь составить. Пусть каждый Новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сёстры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которую определил им Создатель» (12, 192). Колокол – «Духов церковных часов» – повелительно и настойчиво призывает человечество к совершенствованию: «Голос времени, – сказал Дух, – взывает к человеку: “Иди вперёд!” Время хочет, чтобы он шёл вперёд и совершенствовался; хочет для него больше человеческого достоинства, больше счастья, лучшей жизни; хочет, чтобы он продвигался к цели, которую оно знает и видит, которая была поставлена, когда только началось время и начался человек» (12, 154)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Такое же священное убеждение воодушевляло русских писателей. Та же, что и у Диккенса, горячая вера в конечное торжество добра и правды отразилась в одной из ранних статей Лескова «С Новым годом!»<\/b>: «Взгляните на мир – мир идёт вперёд; взгляните на нашу Русь – и наша Русь идёт вперёд <...> Не приходите в отчаяние от тех сил и бедствий, которые ещё преследуют человечество даже в самых передовых странах мира; не пугайтесь, что ещё далеко не одни нравственные законы правят миром и что произвол и насилие нередко и во многом преобладают в нём <...> рано или поздно кончится торжеством нравственных, благих начал»[20]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Мысль, с таким пафосом высказанная «великим христианином» Диккенсом, в начале ХХ века с новой силой зазвучала у Чехова: «Теперешняя культура – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, может быть, ещё десятки тысяч лет, для того чтобы хотя в далёком будущем человечество познало истину настоящего Бога...»[21]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Диккенс не считал себя обязанным выполнять чью бы то ни было волю, кроме воли Божьей. В марте 1870 года – последнего в жизни писателя – состоялась его встреча с королевой Викторией, которая намеревалась пожаловать прославленному романисту титул баронета. Однако Диккенс заранее отверг все толки о том, что согласится «прицепить к своему имени побрякушку»: «Вы, без сомнения, уже читали, что я будто бы готов стать тем, кем пожелает меня сделать королева, – замечал он в одном из писем. – Но если моё слово что-либо значит для Вас, поверьте, что я не собираюсь быть никем, кроме самого себя»[22]. По утверждению Честертона, сам Диккенс ещё при жизни был признан «королём, которого можно предать, но свергнуть уже нельзя»."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В начале 1840-х годов Диккенс сформулировал своё credo: «Я верю и намерен внушить людям веру в то, что на свете существует прекрасное; верю, невзирая на полное вырождение общества, нуждами которого пренебрегают и состояние которого, на первый взгляд, не охарактеризуешь иначе, чем страшной и внушающей ужас перифразой Писания: “Сказал Господь: да будет свет, и не было ничего”»[23]. Эта «вера в прекрасное», несмотря на «полное вырождение общества», питала проповеднический энтузиазм английского автора."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Столь же неустанным в своей «художественной проповеди» был в России Лесков. В сюжете его раннего романа «Обойдённые» <\/b>(1865) воспроизводится нравственная коллизия рождественской повести Диккенса «Битва жизни»<\/b>. В развёрнутой метафоре английский писатель представил жизнь человеческую как нескончаемое сражение: «в этой “битве жизни” противники сражаются очень яростно и очень ожесточённо. То и дело рубят, режут и попирают друг друга ногами. Прескверное занятие» (12, 314). Однако Диккенс вместе со своим героем Элфредом – рупором авторских идей – убеждён, что «бывают в битве жизни бесшумные победы и схватки, встречаются великое самопожертвование и благородное геройство <...> Эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах и закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из таких подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека и внушить ему веру и надежду» (12, 314)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Зримые и незримые «битвы жизни» показал Диккенс в историческом романе «Повесть о двух городах»<\/b> (1859), изобразив Лондон и Париж в грозную эпоху французской революции конца XVIII века, залившей страну реками крови."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"«Великое самопожертвование и благородное геройство» во имя любви проявил Сидни Картон, добровольно взошедший на гильотину вместо приговорённого к казни мужа Люси, в которую Картон был безответно влюблён."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"«Я так остро пережил и перечувствовал всё то, что выстрадано и пережито на этих страницах, как если бы я действительно испытал это сам», – признавался Диккенс в предисловии к роману."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Основная идея повести «Битва жизни»<\/b> и романа «Повесть о двух городах»<\/b> – евангельская: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой» (12, 318–319)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В согласии с новозаветной заповедью: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними»<\/i> (Лк. 6: 31) – внёс и Лесков в свою записную книжку следующую запись: «Всё, что желаете, чтобы делали для вас люди, то делайте им»[24]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"«Семейными писателями» назвал академик Д.С. Лихачёв Диккенса и Лескова: «Лесков как бы “русский Диккенс”. Не потому что он похож на Диккенса вообще, в манере своего письма, а потому, что оба – и Диккенс, и Лесков – “семейные писатели” <...>, которых читали в семье, обсуждали всей семьёй, писатели, которые имеют огромное значение для нравственного формирования человека»[25]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Лесков призывал созидать, «беречь свою семью <\/i>не только от дурных мыслей и намерений, привносимых в неё пустомысленными друзьями, но и от собственного нашего суемыслия, порождающего хаос в понятиях всех чад и домочадцев»[26]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Будучи главой большого семейства, в котором росли десять детей, Диккенс задумал сплотить в единую обширную семью своих читателей. В обращении к ним в диккенсовском еженедельнике «Домашнее чтение»<\/b> были такие слова: «Мы смиренно мечтаем о том, чтобы обрести доступ к домашнему очагу наших читателей, быть приобщёнными к их домашнему кругу». Атмосфера «семейной поэзии» художественного мира Диккенса имеет особое очарование. Критик журнала «Современник»<\/b> А.И. Кронеберг в статье «Святочные рассказы Диккенса» <\/b>верно отметил: «Основной тон всего рассказа – непереводимый английский home»[27]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Говоря о доме, писатель всегда использует превосходную степень: «самый счастливый дом»; его обитатели – «самый лучший, самый внимательный, самый любящий из всех мужей на свете», его «маленькая жёнушка» и домашний сверчок как символ семейного благополучия: «Когда за очагом заведётся сверчок, это самая хорошая примета!» (12, 206). Открытый огонь домашнего очага – «алое сердце дома» – выступает в рождественской повести прообразом «материального и духовного Солнца», Христа."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Дом, семья у Диккенса становятся священным местом, вмещают целую Вселенную: потолок – это свои «родные домашние небеса» (12, 198), по которым плывут облачка от дыхания чайника; очаг – «алтарь», дом – «храм». Добрый свет очага украшает незамысловатый быт простых тружеников, преображает самих героев. Так, Джон уверен, что «хозяюшка сверчка» – «сама для него сверчок, который приносит ему счастье» (12, 206). В итоге выходит, что не сверчок, и не феи, и не призраки огня, а сами они – Джон и Мэри – главные хранители своего семейного благополучия."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"«Мы <...> радуемся теплу, – писал Честертон о повести, – исходящему от неё, как от горящих поленьев»[28]. Рождественский дух повестей Диккенса (даже самой «домашней» из них) не умилительно-примиряющий, но активный, даже в каком-то смысле наступательный. В самом идеале уюта, воспеваемого Диккенсом, различима, по выражению Честертона, «вызывающая, почти воинственная нота – он связан с защитой: дом осадили град и снег, пир идёт в крепости <...> дом как снабжённое всем необходимым и укреплённое убежище <...> Ощущение это особенно сильно в ненастную зимнюю ночь... Отсюда следует, что уют – отвлечённое понятие, принцип»[29]. Чудо и благодать разлиты в самой атмосфере этих рождественских историй: «Очаг истинной радости освещает и согревает всех героев, и очаг этот – сердце Диккенса»[30]. В его книгах постоянно ощущается живое присутствие автора: «я мысленно стою у вас за плечом, мой читатель» (12, 31). Диккенс умеет создать неповторимую обстановку дружеского общения, доверительной беседы автора с обширной семьёй его читателей, устроившихся в ненастный вечер у камелька: «Ох, помилуй нас, Господи, мы так уютно уселись в кружок у огня» (12, 104)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В то же время, каким бы благодушным, на первый взгляд, ни было повествование, оно всегда сопряжено с ощущением шаткости и неблагополучия современной действительности, искажённой греховным произволом сильных мира сего – предателей Христа, служителей бесовского «князя тьмы». Своим ученикам Господь возвестил: «Уже немного Мне говорить с вами; ибо идёт князь мира сего, и во Мне не имеет ничего» (Ин. 14: 30); предающим же Его Христос сказал: «теперь ваше время и власть тьмы» (Лк. 22: 53),"}},{"type":"paragraph","data":{"text":"«Власть тьмы» в произведениях Диккенса представлена в её многообразных проявлениях и приметах, повсеместно узнаваемых в сегодняшней капиталистической России. Это государственная политика, направленная на углубление пропасти между богатством и бедностью; плодящая убожество и невежество, безработицу и нищету, преступность и тюрьмы. Это разросшийся до гигантских размеров аппарат государственных чиновников – «полипов», как называл их Диккенс. Никчёмные, бездарные «полипы», паразитирующие на теле народа, могут только тиражировать вороха бесполезных бумаг, но не способны решить ни одной насущной проблемы. Таково заполонённое бездельниками-«полипами» «Министерство волокиты», описанное Диккенсом в романе «Крошка Доррит» (1857)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Писатель гневно выступал против угнетателей и эксплуататоров, мошенников и аферистов, злодеев и хищников всех мастей; обличал их мерзостное моральное уродство, тлетворную власть денег."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Под пером Диккенса оживают образы не знающих жалости капиталистов, использующих рабский, в том числе детский, труд на своих заводах и фабриках, в работных домах («Оливер Твист», «Дэвид Копперфилд»)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Безсердечные буржуа, владельцы коммерческих фирм, эгоисты-предприниматели озабочены только получением прибыли любой ценой. Во имя наживы их сердце окаменело, превратилось в кусок льда даже по отношению к родным и близким («Рождественская песнь в прозе», «Домби и сын»)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Высокомерные, чопорные аристократы, брезгливые по отношению к низшим социальным слоям, тем не менее следуют омерзительному правилу «деньги не пахнут» и не гнушаются принять в своё общество мусорщика, разбогатевшего на бизнесе от мусорных груд и помойных ям («Наш общий друг», 1865)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Крупные финансовые махинаторы-банкиры под прикрытием государственной власти выстраивают мошеннические схемы-«пирамиды», разоряя тысячи вкладчиков («Мартин Чеззлвит» (1844), «Крошка Доррит»)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Ловкие юристы-крючкотворы, продажные адвокаты и сутяжники, преступные в своей сущности, приискивают легальные оправдания криминальным деяниям своих клиентов-толстосумов, плетут интриги и плутни («Лавка древностей» (1841), «Дэвид Копперфилд»)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Судейские проволочки тянутся годами и десятилетиями, так что людям порой не хватает целой жизни, чтобы дождаться решения суда. Они умирают, не дожив до окончания судебного процесса («Холодный дом», 1853)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В школах для бедных преподаватели с повадками чудовищ-людоедов истязают и притесняют беззащитных детей («Николас Никльби», 1839)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Злобный карлик-садист Квилп преследует маленькую девочку («Лавка древностей»). Старик-еврей Фейгин – злокозненный главарь лондонского воровского притона – собирает в своём преступном логове бесприютных мальчишек, заставляя их работать на него, обучая уголовному ремеслу, каждый миг грозящему им виселицей («Оливер Твист»). Образ Фейгина был нарисован столь гротескно и в то же время типически, что вызвал недовольство английских евреев. Некоторые даже просили писателя убрать или смягчить черты национальной принадлежности верховода шайки детей-карманников. В итоге гнусный старикашка, обращавший детей в преступников, оканчивает свои дни на виселице, где ему и положено было быть."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Диккенс, как никто, умел понять детскую душу. Детская тема в его творчестве – одна из важнейших. Призыв Христа «будьте как дети»: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 18: 3) – живёт в художественном мире Диккенса – в мире, где бьётся его собственное сердце, сохранившее детскую непосредственность и веру в чудо."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"В маленьких героях своих романов автор отчасти воспроизвёл своё собственное детство, отмеченное суровыми лишениями и тяжкими морально-нравственными испытаниями. Он никогда не забывал своё унижение и отчаяние, когда родители угодили в долговую тюрьму Маршалси; когда маленьким мальчиком ему пришлось работать на фабрике по производству ваксы. Писатель психологически точно сумел передать самую суть детской ранимости: «Мы страдаем в отрочестве так сильно не потому, что беда наша велика, а потому, что мы не знаем истинных её размеров. Раннее несчастье воспринимается как гибель. Заблудившийся ребёнок страдает, словно погибшая душа»[31]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Но Оливер Твист и в сиротском приюте, и в воровском притоне сумел сберечь веру в Бога, добрую душу, человеческое достоинство («Оливер Твист»). Маленькая девочка-ангелочек Нелли Трент, бредущая с дедушкой по дорогам Англии, находит в себе силы поддерживать и спасать близкого человека («Лавка древностей»). Отвергнутая родным отцом-буржуа Флоренс Домби сохраняет нежность и чистоту сердца («Домби и сын»). Малютка Эми Доррит, рождённая в долговой тюрьме Маршалси, самоотверженно заботится об отце-узнике и обо всех, кто нуждается в её заботах («Крошка Доррит»). Эти и многие другие герои, добрые душой и кроткие сердцем, призваны, как и малыш-калека Тим из «Рождественской песни в прозе», напомнить людям о Христе – о Том, «Кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими» (12, 58)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"«Дэвид Копперфилд» – роман, написанный от первого лица, во многом автобиографический, по справедливому отзыву Дж. Б. Пристли, – «истинное чудо психологической прозы»: «Главную неиссякаемую силу “Копперфилда” составляет детство Дэвида <…> в литературе и по сей день нет лучшего изображения детства. Здесь есть игра теней и света, присущая началу жизни, зловещей тьмы и лучезарной, снова возникающей надежды, бесчисленные мелочи и тайны, подслушанные у волшебной сказки, – с какой тонкостью и совершенством всё это написано!»"}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Одна из финальных глав романа, венчающая обширное, масштабное повествование-хронику, называется «Свет озаряет мой путь». Источник света здесь – метафизический. Это духовный свет, кульминация внутреннего возрождения героя после пережитых испытаний: «И в памяти моей возникла длинная-длинная дорога, и, всматриваясь вдаль, я увидел маленького, брошенного на произвол судьбы оборвыша…» (16, 488). Но былой мрак сменяется «светом в конце тоннеля» – такова внутренняя художественная логика произведений Диккенса. Герои, наконец, обретают полноту счастья: «сердце моё так полно <…> Мы плакали не о минувших испытаниях, через которые прошли <…> Мы плакали от радости и счастья» (16, 488)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Писателю удалось художественно отобразить евангельские «полноту сердца» и «полноту времён», когда происходит встреча человека с Богом, – то состояние, которое лаконично выражено у апостола Павла: «И уже не я живу, но живёт во мне Христос» (Гал. 2, 20)."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Именно отсюда – счастливые или, по крайней мере, благополучные финалы творений Диккенса; тот happyend, который стал характерной чертой его поэтики. Писатель верил в идеалы Нового Завета, верил, что Добро, Красота и Правда – скрытые пружины жизни, и наверняка испытывал «особую творческую радость, заставляя медлительное Провидение поторопиться, распоряжаясь несправедливым миром по закону справедливости»[32], ведь «для Диккенса это словно вопрос чести – не дать победы злу»[33]. Таким образом, ставший притчей во языцех диккенсовский happy end – не сентиментальный анахронизм, а напротив – решающий духовно-нравственный рывок вперёд."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Надо только открыть книгу, и тогда даже самый предубеждённый читатель почувствует не отталкивание, а магическое притяжение, сможет отогреться душой. Чудом и благодатью своего художественного мира Диккенс способен изменить нас: очерствевшие сердцем смогут смягчиться, скучающие – развеселиться, плачущие – утешиться."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Сегодня книги писателя переиздаются большими тиражами, множатся экранизации его произведений. Причудливый и трогательный диккенсовский «мир истинный, в котором душа наша может жить» (Г. Честертон), на удивление отвечает нашему жизненному стремлению к внутренней гармонии и равновесию, затаённой надежде на то, что мы сможем преодолеть горести, беды и отчаяние, что душа человеческая выстоит, не погибнет."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Мысль эта с особой силой прозвучала в рассказе Честертона «Любитель Диккенса»: «с Диккенсом искателю древностей делать нечего, поскольку Диккенс – не древность. Он смотрит не назад, а вперёд. <...> Все его книги – не “Лавка древностей”, а “Большие надежды”. <...> Ангел у гроба сказал: “Что ищите Живого между мёртвыми? Его нет здесь. Он воскрес”»[34]."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"Последние слова завещания «великого христианина» Диккенса – о Христе: «Уповая на милость Господню, я вверяю свою душу Отцу и Спасителю нашему Иисусу Христу и призываю моих дорогих детей смиренно следовать не букве, но общему духу учения, не полагаясь на чьи-либо узкие и превратные толкования»[35]."}},{"type":"delimiter","data":[]},{"type":"paragraph","data":{"text":"
Примечания:<\/b>"}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[1] Шевырёв С.П. Взгляд русского на современное образование Европы \/\/ Москвитянин. – М., 1841. – Ч. 1. – № 1. – С. 237."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[2] Хомяков А.С. Мнение иностранцев о России \/\/ Москвитянин. – 1845. – № 4. – С. 29."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[3] Достоевский Ф.М. Дневник писателя. 1873 \/\/ Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. – Т. 12. – Л.: Наука, 1994. – С. 82."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[4] Цит. по: Волгин И.Л. Последний год Достоевского. Исторические записки. – М.: Сов. писатель, 1986. – С. 414."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[5] Лесков Н.С. Страстная суббота в тюрьме \/\/ Лесков Н.С. Полн. собр. соч.: В 30 т. – Т. 1. – М.: ТЕРРА, 1996. – С. 465."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[6] Святочные рассказы Диккенса \/\/ Отечественные записки. – 1845. – Т. ХХХ1Х. – С. 5–11."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[7] «Духовидец», новый святочный рассказ Диккенса \/\/ Современник. – 1849. – Т. 14. – № 3. – С. 45."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[8] Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956–1958. – Т. XI. – С. 406."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[9] Честертон Г. К. Чарльз Диккенс. – М.: Радуга, 1982. – С. 107."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[10] Григорьев А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья 1. Пушкин – Грибоедов – Гоголь – Лермонтов \/\/ Григорьев А. А. Сочинения: В 2 т. – Т. 2. – М.: Худож. лит., 1990. – С. 86."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[11] Цит. по: Катарский И.М. Диккенс в России. – М.: Наука, 1966. – С. 140."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[12] См.: Гальперин М. Сверчок 200-й, 1917 \/\/ Катарский И.М. Диккенс в русской поэзии \/ Чарльз Диккенс. Библиография русских переводов и критической литературы на русском языке. 1838–1960. – М.: Всесоюзн. кн. палата, 1962. – С. 286–289."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[13] Цит. по: Пирсон Х. Диккенс. – М.: Мол. гвардия, 1963. – С. 364."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[14] Пирсон Х. Диккенс. – М.: Мол. гвардия, 1963. – С. 54."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[15] Там же."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[16] Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. – М.: ИХЛ, 1957–1960. – Т. 2. – С. 451. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[17] Честертон Г. К. Чарльз Диккенс. – М.: Радуга, 1982. – С. 111–112."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[18] Там же. – С. 113."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[19] Там же. – С. 114."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[20] Лесков Н.С. С Новым годом! \/\/ Лесков Н.С. Честное слово. – М.: Сов. Россия, 1988. – С. 78."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[21] Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. – Письма. – Т 11. – М.: Наука, 1974–1988. – С. 106."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[22] Цит. по: Пирсон Х. Диккенс. – М.: Мол. гвардия, 1963. – С. 471."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[23] Цит. по: Катарский И.М. Диккенс. – М.: ГИХЛ, 1960. – С. 141."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[24] РГАЛИ. – Ф. 275. – Оп. 1. – Ед. хр. 111. – Л. 28."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[25] Лихачёв Д.С. Особенности поэтики произведения Лескова \/\/ Лихачёв Д.С. Литература – реальность – литература. – Л. : Сов. писатель, 1984. – С. 145."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[26] Лесков Н.С. Честное слово. – М.: Сов. Россия, 1988. – С. 220."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[27] Кронеберг А. И. Святочные рассказы Диккенса. Ст. 2. \/\/ Современник. – 1847. – Т. 2. – № 4. – С. 33."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[28] Честертон Г.К. Чарльз Диккенс. – М.: Радуга, 1982. – С. 116."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[29] Там же. – С. 108–109."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[30] Там же. – С. 111."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[31] Там же."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[32] Дмитриева Н. Мир Диккенса \/\/ Комсомольская правда. – 1970. – 9 июня."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[33] Тугушева М.П. Чарльз Диккенс: Очерки жизни и творчества. – М.: Дет. лит., 1979. – С. 202."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[34] Честертон Г.К. Любитель Диккенса \/\/ Тайна Чарльза Диккенса. – М., 1990. – С. 360."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
[35] Тайна Чарльза Диккенса. – М., 1990. – С. 460."}},{"type":"paragraph","data":{"text":"
Алла Анатольевна Новикова-Строганова – доктор филологических наук, профессор<\/i>"}},{"type":"linking","data":{"type":"32","items":["4"]}}],"version":"2.16.1"}

Диакон Антоний Копаев. Обретая смысл смерти во Христе

А.А. Новикова-Строганова. «Свет озаряет мой путь»